АРГУМЕНТЫ И ПРОБЛЕМУ!!
Колька лежал на лавке под окном и смотрел. В окно виднелся кусочек голубого неба. За
окном слышалось журчанье воды в канаве и какое-то особливо веселое чириканье.
Сквозь разбитое стекло окна, плохо заткнутое какой-то тряпицей, струился свежий воздух
и сильно тянуло навозом, сырой землей и талым снегом.
Колька ничего не видел, кроме клочка голубого неба. Это небо напоминало ему голубой,
с золотыми на нем звездами, купол маленькой приходской церкви, в которую в
последнее воскресенье носила его причащать его мать. Лежа на руках матери, когда она
подносила его к чаше, он видел прямо над собою этот лазоревый свод и запомнил его
твердо. Еще, перед открытыми царскими вратами, как раз за спиной священника, он
увидел большой, больше роста человеческого, образ Воскресения. Священник,
старенький, седенький, весь сморщенный, с дрожащими руками и надтреснутым
голосом, низко склонял над чашей свое морщинистое желтое лицо, произнося слова
молитвы, и Колька старался не смотреть на это лицо, а смотреть сквозь него на большой
светлый образ в глубине алтаря. И когда он пристально всматривался в этот образ, ему
казалось, что нет больше священника с чашей,, а стоит перед ним тот, светлый,
лучезарный, весь сияющий, и смотрит на него близко, близко. Образ в алтаре сливался
для него с образом старенького священника и, когда он, зажмурясь, принял причастие, он
не знал хорошенько, кто его причастил? Священник ли, или Тот, который поднимался в
голубую высь с распростертыми, благословляющими руками? Последнее воспоминание,
которое у него сохранилось,— приятное ощущение сладости во рту, чего-то светлого
перед глазами, как это небо, свода.
Кольке не было еще трех лет. Он страдал неизлечимой болезнью и совсем не мог ходить.
Крошечный, с большой головой и тщедушным тельцем, он составлял несчастье своей
матери. Отец его, горчайший пьяница, умер год назад. Его привезли как-то с праздника в
бесчувственном состоянии и положили на лавку. Больше он не просыпался. В нетрезвом
виде он бывал нехорош, бранил и частенько бил свою Марью, и однажды, назло ей,
опрокинул люльку, в которой спал маленький Колька. С тех пор Колька все хирел, а после
того, как его как-то особенно парила в русской печке старая повитуха-знахарка, бабка
Анисья, он уже не вставал с жесткой и грязной подстилки, которая служила ему постелью.
Он сгорал на медленном огне и его маленькое восковое тельце таяло, точно весенний
снег, с каждым солнечным днем, и делалось все прозрачнее и легче.
Свежий воздух от разбитого окна беспокоил Кольку. Он закашлялся, всхлипнул и вдруг
заплакал жалобно-протяжно.
— Ну, чего, надоедный! Угомона на тебя нет,— ворчала Марья, продолжая управляться
около печки.
— День-деньской майся, майся! Николи спокоя не знаешь.
— Не берет его Господь, прости Господи! Хоть бы прибрал,— все легче было бы. На один
уж конец.
— Нишкни у меня! Я-те огрею, я-те дам плакать!
— Ох, Господи! Всех-то накорми, да сряди, да припаси всего про всех. А откуда взять?
Одна я... а их — пятеро.
— Ох, доля моя горькая,— вздохнула Марья, вытирая глаза кончиком головного платка.
— Ну, полно реветь-то! Накося игрушку. Бона какая, мотри,— обратилась она к Кольке,
всовывая ему в разжатый кулачок какой-то деревянный чурбанчик.
(Богданович М.)

Предыдущий
вопрос Следующий
вопрос